Читаем дальше: «Я спросил салату, но мне подали вялую траву, облитую уксусом: англичане не любят никакой зелени. Ростбиф, бифштекс есть их обычная пища. Оттого густеет их кровь, оттого делаются они флегматиками, меланхоликами, несносными для самих себя, и нередко – самоубийцами» (да-да, вот теперь точно английская кухня.)
Тут Карамзин рассказывает историю про одного лорда, который с детства страдал меланхолией, в 25 лет женился на красавице, увез её из Лондона в замок, а потом отвел её в парк и там, сказав ей: «Прости!» - застрелился. Действительно, странная история - стоило ради этого уезжать из Лондона. А вот и сам Лондон. «Какая разница с Парижем! Там огромность и гадость – здесь простота с удивительною чистотой. Там палаты, из которых ползут бедные люди в раздранных рубищах, здесь из маленьких кирпичных домиков выходят здоровье и довольствие; с благородным и спокойным видом - лорд и ремесленник, чисто одетые, почти без всякого различия.»
Добротность и прямота приятно поражают Крамзина после изящной и разболтанной Франции. Настроение несколько испортил парикмахер, который изрезал ему щеки тупой бритвой, намазал голову сальной помадой и напудрил ее мукой – английская безыскусность. Но Карамзин быстро забыл об этом, потому что на улице уже зажигались фонари – Лондон поражал уличным освещением. «Разительное доказательство народного богатства! – восклицает русский историк. – Французское министерство давало пенсии на лунный свет [то есть экономило на освещении в лунные ночи, а полученные деньги раздавало на пенсионы]; гордый британец смеется, звенит в кармане гинеями и велит Питту зажигать фонари засветло.” (Имеется в виду Уильям Питт-младший, премьер-министр; при нем реальная власть в Британии окончательно перешла от монарха к главе кабинета.)
Карамзин отправился в Вестминстерское аббатство, где исполняли ораторию Генделя «Мессия» (вход стоил целую гинею), его посадили в ложу с английским купеческим семейством. В антрактах зрители завтракали. «Меня посадили на лучшем месте и кормили пирогами, - пишет Карамзин, - но нимало не думали занимать разговором. Лишь только король с семьей вошел в ложу свою, один из моих товарищей ударил меня по плечу и сказал: «Вот наш добрый Джордж с добрыми детьми своими! Я нарочно наклонюсь, чтобы вы могли лучше видеть их.» Это мне очень полюбилось и полюбилось бы еще более, если бы он не так сильно ударил меня по плечу.»
В другой раз сосед избавил Карамзина от назойливой продавщицы афиш. «Он выдернул листок у меня с сердцем и бросил женщине, говоря: «Ему не надобно; ты хочешь отнять у него деньги, это стыдно.» – «Хорошо, - подумал я, - но для чего ты, господин британец, вырвал листок с такой грубостью? Для чего задел им меня по носу?»
В театре Карамзин, помимо короля, видел еще и премьер-министра (того самого, который зажигал фонари); понимая, что перед ним настоящий правитель империи, он написал о нём больше, чем о короле. «Слышав Генделя и видев Питта, - заключает Карамзин, - не жалею своей гинеи.»
Добротность и прямота приятно поражают Крамзина после изящной и разболтанной Франции. Настроение несколько испортил парикмахер, который изрезал ему щеки тупой бритвой, намазал голову сальной помадой и напудрил ее мукой – английская безыскусность. Но Карамзин быстро забыл об этом, потому что на улице уже зажигались фонари – Лондон поражал уличным освещением. «Разительное доказательство народного богатства! – восклицает русский историк. – Французское министерство давало пенсии на лунный свет [то есть экономило на освещении в лунные ночи, а полученные деньги раздавало на пенсионы]; гордый британец смеется, звенит в кармане гинеями и велит Питту зажигать фонари засветло.” (Имеется в виду Уильям Питт-младший, премьер-министр; при нем реальная власть в Британии окончательно перешла от монарха к главе кабинета.)
Карамзин отправился в Вестминстерское аббатство, где исполняли ораторию Генделя «Мессия» (вход стоил целую гинею), его посадили в ложу с английским купеческим семейством. В антрактах зрители завтракали. «Меня посадили на лучшем месте и кормили пирогами, - пишет Карамзин, - но нимало не думали занимать разговором. Лишь только король с семьей вошел в ложу свою, один из моих товарищей ударил меня по плечу и сказал: «Вот наш добрый Джордж с добрыми детьми своими! Я нарочно наклонюсь, чтобы вы могли лучше видеть их.» Это мне очень полюбилось и полюбилось бы еще более, если бы он не так сильно ударил меня по плечу.»
В другой раз сосед избавил Карамзина от назойливой продавщицы афиш. «Он выдернул листок у меня с сердцем и бросил женщине, говоря: «Ему не надобно; ты хочешь отнять у него деньги, это стыдно.» – «Хорошо, - подумал я, - но для чего ты, господин британец, вырвал листок с такой грубостью? Для чего задел им меня по носу?»
В театре Карамзин, помимо короля, видел еще и премьер-министра (того самого, который зажигал фонари); понимая, что перед ним настоящий правитель империи, он написал о нём больше, чем о короле. «Слышав Генделя и видев Питта, - заключает Карамзин, - не жалею своей гинеи.»
No comments:
Post a Comment