Бродский: "Они, в итоге, говорят на языке поэта, а не государства."

 Бродский: Но разговоры с Лоуэллом - это было потрясающе! О Данте, например, со времен бесед с Анной Андреевной мне до 1975 года, то есть до встречи с Лоуэллом, так и не удавалось ни с кем поговорить. "Божественную комедию" он знал так, как мы знаем "Евгения Онегина". Для него это была такая же книга, как и Библия. Или как "Майн кампф", между прочим. (...) Я думаю, именно вульгарность сознания, Гитлеру присущая, произвела впечатление на Лоуэлла. Эта вульгарность обладает собственной поэтикой.
Мне это приходило в голову. Дело в том, что во всяком жлобстве есть элемент истины; катастрофично как раз это обстоятельство. (...) Изучение "Майн кампф" соединилось у Лоуэлла со склонностью к депрессии (...) Я думаю, что в состоянии подавленности Лоуэлл идентифицировал себя - до известной степени - с Гитлером. Подоплека этого чрезвычайно проста: мысль о том, что я - дурной человек, представитель зла. Да? На самом деле такая мания куда более приемлема, чем когда человек отождествляет себя с Христом или Наполеоном. Гитлер - это куда более правдоподобно, я считаю.
(С. Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. Москва, Изд-во Независимая газета, 2000, с.146-7)

и на другую тему:

Волков: Помню, еще в Москве Найман рассказывал мне о своем визите к Шостаковичу в связи с вашим делом. Первый же вопрос Шостаковича был: "Он что, с иностранцами встречался?" И когда этот факт был подтвержден Найманом, то Шостакович сильно приуныл. То есть для него в этот период не санкционированное властями общение с иностранцами было серьезным нарушением "правил игры". Позднее взгляды его изменились. Но в тот момент Шостакович в подобной ситуации исходил из "презумпции виновности".
Бродский: Ну Господи! Что мы будем теперь обсуждать эти категории - из чего Шостакович исходил или не исходил. Это все абсолютнгый вздор. Беда положения нравов в Отечестве заключается именно в том, что мы начинаем бесконечно анализировать все эти нюансы добродетели или, наоборот, подлости. Все должно быть "или-или". Или - "да", или - "нет". Я понимаю, что нужно учитывать обстоятельства. И так далее и тому подобное. Но все это абсолютная ерунда, потому что когда начинаешь учитывать обстоятельства, тогда уже вообще поздно говорить о добродетели. И самое время говорить о подлости.
Волков: Это - максималистская позиция.
Бродский: На мой взгляд, индивидуум должен игнорировать обстоятельства. Он должен исходить из более или менее вневременных категорий. А когда начинаешь редактировать - в соответствии с тем, что сегодня дозволено или недозволено, - свою этику, свою мораль, то это уже катастрофа.
(с. 115-116)

Волков: Оден говорил: "Ничто из написанного мною против Гитлера на уберегло от гибели ни одного еврея. Ничто из написанного мною не приблизило конец войны ни на минуту." (...) Может ли, по-вашему, поэт влиять на политическое развитие общества?
Бродский: Может. В этом я с Фростом согласен. И согласен, что речь не идет о моментальных изменениях. Влияние поэта простирается за пределы его, так сказать, мирского срока (...) И когда сделанное поэтом принимается людьми, то и получается, что они, в итоге, говорят на языке поэта, а не государства. Например, сегодня итальянцы говорят на языке, который большим обязан Данте, нежели всем этим гвельфам и гибеллинам, с ихними программами.
Волков: Я согласен в вами. Так же и литературный русский язык: это, скорее, язык Пушкина и Некрасова, нежели Бенкендорфа и Дубельта.
Бродский: В России ситуация еще более показательна, потому что там так велик контраст между государственным языком - и языком образованных людей. Язык, которым пользуется государство, во многих отношениях - не русский. Это язык сильно онемеченный, загаженный жаргоном марксистских трактатов начала века, полемики Ленина с Каутским и пр. (...) Но сегодня русский человек не говорит языком передовиц. Думаю, и не заговорит. Советская власть торжествовала во всех областях, за исключением одной - речи.
(с. 106-107)